Я тебя отпускаю  - Мария Метлицкая

– А муж? – тихо спросила Рина. – С ним что?

Нина удивилась и, кажется, не поняла:

– А что муж? – переспросила она. – Ему-то что? Это ж Алка повесилась, а он жив-здоров. Через месяц женился. Чего с ними, с мужиками, станется? Перешагнут и дальше пойдут.

– Ну не все же! – возразила Рина. – Есть же другие.

– Да? – с нарочитым удивлением переспросила Нина. – Интересно, а ты видела? Тебе, девка, кажется, тоже не попадались!

Процессия тем временем ушла далеко вперед, и они бросились ее догонять.

Ну вот и дошли. Валентина стояла у присыпанного холмика и гладила фотографию мужа.

Нина принялась раскладывать цветы. Женщины подошли следом за ней. Мужики курили в сторонке.

Наконец Валентина выпрямилась и огляделась.

– Погода-то какая! – вдруг улыбнулась она. – Красота! Как по заказу! Значит, Санечке здесь хорошо и спокойно.

Все дружно закивали и, радостно поддакивая, загалдели.

– Вот, Санечка! – Она обратилась к фотографии и осторожно провела по ней ладонью. – Видишь, какая погода? Прямо под наше свидание! Идите! – обернулась она. – Идите, я вас догоню! Постою еще тут, с Санечкой, поговорю с ним и догоню.

Все обрадованно закивали и с удовольствием двинулись к выходу. Рина отошла в сторону, решив подождать Валентину. Та, что-то отшептав мужу, увидела Рину.

– Иди, Иришка. Попрощайся с отцом! Уж не приедешь, наверное. – И отошла в сторону.

Смутившись, Рина кивнула. Подошла к могиле, долго всматривалась в лицо отца и наконец прошептала:

– Ну я пошла, пап? Извини, если что не так. И не волнуйся – у меня все хорошо. Если не сейчас, так в будущем. Я со всем справлюсь, ты меня знаешь. – Она выпрямилась и добавила: – А я, кажется, тебя, пап, поняла. Ты, пап, все сделал правильно. Не сомневайся! Ну, я пошла?

И вдруг ей стало так невыносимо грустно и горько, что слезы сами потекли по щекам. «Господи! Что может быть важнее, чем правильно выбранный путь? Чем человеческое счастье и душевный покой? А здесь, в деревне и с Валентиной, он точно обрел его, этот покой».

В эти минуты она наконец все осознала, прочувствовала и поняла: про отца, Валентину. Про их негромкую, правильную жизнь в согласии, в понимании, в любви. И эта женщина, Валентина. Как Рина ненавидела ее, как презирала: нашел деревенскую простую бабу, наверняка корову и дуру. Тетю Фросю. А Валентина оказалась другой.

«Папа, милый! Какая же я дура, прости! Вот ты, да. Смог. А я? Что моя жизнь? Ни детей, ни семьи. Полное одиночество. Работа? Да бросьте! Вот это точно величина непостоянная! Сколько лет отдано, брошено и потеряно! Я всегда думала, что это главное, созидательное, осязаемое. И никто у меня этого не отнимет. Боже, идиотка! Одним росчерком пера, из-за плохого настроения со мной было покончено. Царь распорядился – и все! Вся моя жизнь рухнула в ту же минуту. Все, к чему я шла эти годы. Все оказалось напрасно: потерянные нервы, усилия. Здоровье, наконец. Отказ от самого главного – личной жизни. Эта чертова работа забирала все! Все, понимаете? До дна. Или я лукавлю? Никто от меня этих жертв не требовал? Все я сама? Мой выбор, мое решение. Сама отказалась от главного, вечного и неразменного. Ах, подумайте – она отказалась! А кто тебя, собственно, просил? Вот именно, и не ври сама себе. Просто тебе работа была интереснее всего остального, и ты сама выбрала этот путь. Но, папа! – Она громко всхлипнула. – Пожалей меня, а? Мне так плохо, папочка! И даже некому об этом сказать. Маргошки давно нет. Мусечки нет. Нет и тебя… Мама? Да и ее давно нет в моей жизни. Никого, понимаешь? У тебя была Валентина. Ваш дом, чуть поскрипывающий пол, теплый бок печки. Пшенная каша в чугунке, которую ты так любил. Солнце, встающее из-за леса, – розовобокое, гладкое, как теплый блин. Речка твоя – серебристая и чистая, таких почти не осталось. Карасики твои, пескари. Грибы, крепкие, с бархатной шляпкой, на которую налипли травинки. Парок над вечерним полем. Ах, как ты все это любил! С каким восторгом и нежностью ты говорил мне об этом! А я? Я усмехалась! Я презирала все это, пап. Всю твою жизнь презирала. Я ничего не понимала, пап, ни-че-го! А судить бралась. Как можно уехать из города? Из своей квартиры с собственной ванной и горячей водой? От музеев, театров? От площадей и московских улиц? От меня, наконец. Твоей дочки. Папа! – Она вновь всхлипнула, как маленькая девочка: – У меня… ничего не осталось! Совсем ничего, пап! Ничего и никого. Абсолютная, бездонная пустота. Завтра я вернусь в город. В свою квартиру. Удобную, красивую, дорогую. И что? Я плюхнусь в итальянское кресло, мягкое и комфортное до невозможности, зажгу торшер, и что дальше? А ничего, пап. Только одиночество. Такое страшное одиночество, хоть волком вой. И завою, не сомневайся! А послезавтра? Нет, допустим, я высплюсь. Сто лет я не высыпалась. Буду спать до одиннадцати. До двенадцати даже! Неторопливо выпью кофе. Приму душ. И? И что будет дальше? Я же привыкла бежать! Бежать, торопиться. Бояться не успеть, опоздать. А сейчас торопиться некуда, все кончилось. Боже, как представлю свою новую жизнь, так колотит от страха.

Что мне делать, а? Как мне жить, пап? Завести собаку или кота? Уехать на полгода в путешествие? Найти, наконец, молодого любовника? Взять из приюта ребенка? Нет. Не выйдет. Вот на это точно не хватит смелости. Я привыкла отвечать только за себя, какой там ребенок! Да и боюсь я этого как огня, если честно, – годы. Вот такой итог, пап. Прости, если расстроила тебя. И еще… Папа! Мне жить не хочется, веришь? Просто совсем обесценилась жизнь. Как-то всё закончилось, что ли? А было ли? Это вопрос. Я знаю, что ты бы мне ответил: «Дурочка ты, Ирка! Тебе только сорок три – ты еще девочка! И у тебя все впереди! Вся жизнь, Ирка! А она такая прекрасная, веришь? Такая длинная, долгая и прекрасная! И сколько в ней еще будет! А ты? Да хватит кваситься, дочь! Приходи в себя, и вперед, ищи новый путь, он есть, не сомневайся, это я точно тебе говорю. Ты его найдешь, я уверен! Ты сильная, дочь! Сильная и умная».

Папа, папа… Увы, все не так, папочка. Я пропустила главное. Мы с тобой не общались последние годы, потому что я была чертовски занята самым важным. А ты был здесь. Ты понимал – конечно, понимал, что я в тебе уже не нуждаюсь! Поэтому и не спешил приехать ко мне. Да, приехать тебе уже было сложно. А я… Я так и не выбралась к тебе, пап, не нашла времени. Как же, такая важная птица, у меня такие важные и неотложные дела, ага. И мы так и не поговорили, папочка. Ты так и не объяснил мне, что самое главное. Да я бы и не слушала, если честно. Или не услышала бы. Точно бы не услышала, пап.

Отмахнулась бы, дескать, брось ты, смешно! Но сейчас, кажется, я поняла. Профукала я все, папа, пропустила. Не разобралась. Заблудилась в своих заблуждениях. Вот такая вот тавтология, папа».

Рина глянула на стоявшую невдалеке Валентину. Та не смотрела на нее – проявляла тактичность. «Тонкий она человек, – подумала Рина. – Тонкий и умный, ты молодец, пап, все правильно. Твоя женщина. И она мне нравится, папа. Ты бы обрадовался, правда? Только случилось все слишком поздно, увы. Ты об этом так и не узнал, папочка. Прости. Прости мой снобизм, мою спесь, мою чудовищную гордыню. Но у меня есть оправдания, точнее, были – без всего этого я бы просто не выжила там, в городе. Обстоятельства определяют, как понимаешь. Ладно, все. Хватит. Нанылась. Потревожила тебя, прости».